
Казалось бы, утверждение о разбогатевших «фраерах» на фоне пустых полок магазинов и чудовищной нищеты звучит нелепо. Действительно, в начале 30-х обеспечение товарами и продовольствием становится катастрофическим. Шейла Фицпатрик в книге «Повседневный сталинизм» цитирует американского инженера, который вернулся в Москву в июне 1930 года после нескольких месяцев отсутствия: «Кажется, все магазины на улицах исчезли. Исчез открытый рынок. Исчезли нэпманы. В государственных магазинах в витринах красовались эффектные пустые коробки и прочее декоративное оформление. Но товары внутри отсутствовали». Уровень жизни резко снизился. В 1933 году средний женатый рабочий в Москве потреблял менее половины количества хлеба и муки по сравнению со своим питерским коллегой начала XX века. В его рационе практически отсутствовали жиры, было очень мало молока и фруктов, а мяса и рыбы — лишь 20 % от рациона пролетария царской России на рубеже веков. Продуктами дефицит не ограничивался. Катастрофически не хватало потребительских товаров — сказался курс на развитие крупного промышленного производства в ущерб мелкому. Из-за запретов со стороны власти исчезают кустари-ремесленники, на которых в 20-е годы держалось производство глиняной посуды, самоваров, тулупов, шапок и т. д. В 30-е годы даже в общественных столовых не хватало ложек, вилок, тарелок, за ними стояли в очередь, как и за едой. «В течение всего десятилетия совершенно невозможно было достать такие простые предметы первой необходимости, как корыта, керосиновые лампы и котелки, потому что использовать цветные металлы для производства товаров народного потребления отныне запрещалось». Нельзя было достать красок, гвоздей, досок, даже ниток, иголок и пуговиц. Запрещалось продавать лён, пеньку, холст, пряжу — они считались чуть ли не стратегическим сырьём. С одеждой был вообще полный крах. Население погрузилось в эпоху нищенства и оборванства. Петербурженка С. Н. Цендровская вспоминала о школьном детстве: «Все мальчики и девочки ходили в синих сатиновых халатах… Одевались очень плохо, особенно в 1929–1933 гг. На ногах резиновые тапки или парусиновые баретки на резиновой подошве, руки вечно красные, мёрзли без варежек». В конце 1930 года немецкий рабочий сообщал в письме своему другу: «Теперь уже довольно холодно, а в Сталинграде есть тысячи людей, не имеющих даже сапог, не говоря уже о тёплом платье. Они одеты в лохмотья, да и те так обтрёпаны, как мне ещё не случалось видеть ни на одном “тряпичном карнавале”». Так продолжалось до конца 30-х годов, да и в ту пору жители Киева жаловались, что перед магазинами одежды всю ночь стоят в очереди тысячи человек. Власть пыталась регулировать распределение благ. Е. Осокина в книге «За фасадом сталинского изобилия» пишет: «С начала 1931 года в стране существовало четыре списка снабжения (особый, первый, второй и третий). Преимущества в снабжении имели особый и первый списки, куда вошли ведущие индустриальные предприятия Москвы, Ленинграда, Баку, Донбасса, Караганды, Восточной Сибири, Дальнего Востока, Урала. Жители этих промышленных центров должны были получать из фондов централизованного снабжения хлеб, муку, крупу, мясо, рыбу, масло, сахар, чай, яйца в первую очередь и по более высоким нормам… Во второй и третий списки снабжения попали малые и не индустриальные города, предприятия стеклофарфоровой, спичечной, писчебумажной промышленности, коммунального хозяйства, хлебные заводы, мелкие предприятия текстильной промышленности, артели, типографии и пр.» Но эта система была способна гарантировать разве что скудный минимум существования. Рабочие получали в месяц 0,5–2 килограмма мяса или рыбы, 1 килограмм крупы, 400 граммов постного масла, 500 граммов сахара на всю семью. В столовой инженеру полагалось на обед 300 граммов хлеба, пролетарию — 200 граммов. И это — на крупнейших предприятиях! В Ивановской области рабочие не индустриальных производств летом 1932 года вообще получали только сахар… Даже иностранные рабочие — тысячи немцев, американцев, французов, англичан, бежавших от безработицы в «счастливую страну победившего пролетариата», — снабжались немногим лучше. Так, американцы, работавшие на карельских лесоразработках, получали в месяц по килограмму масла, сала, макарон, 2,5 килограмма сахара (зато три буханки хлеба в день). Правда, время от времени в их распределителе появлялись ветчина, сыр, копчёный лосось, орехи, ликер, сигареты, конфеты, фрукты. Советскому рабочему такое даже не снилось… По воспоминаниям американца Джэка Моррисея, который работал в Воронеже, его рацион состоял из омлета, чая и чёрного хлеба на завтрак, жареной в жиру конины, водянистого картофельного пюре, политого растительным маслом, и чая на ланч. Не надо думать, что в Одессе дела обстояли лучше. Как раз она стала одной из первых, познавших на себе все «прелести» карточной системы наряду с другими украинскими городами. Горожане возмущались сложившейся ситуацией; на улицах Одессы в 1931 году даже появились листовки. В одной из них говорилось: «Всё существо поглощено лишь заботой что-либо достать, начиная от куска хлеба до одежды и от коробки папирос до сапог. На это тратишь всю силу: и свою, и семьи, а для души осталась лишь боязнь и трусость за будущий день». Так значит, авторы песни про Кольку-Ширмача присочинили насчёт «фраеров», которых некому «щупать дерзкою рукой»? Не будем торопиться. Да, мы обрисовали положение подавляющего большинства граждан страны: рабоче-крестьянской массы, служащих, людей без определённых занятий («лишенцев»). Но определение «фраер» использовано в балладе о Беломорканале совершенно в ином значении! Словечко «фраер» («фрайер») заимствовано уголовниками из немецкого языка через местечковый идиш в конце XIX — начале XX века. Мы помним, что именно тогда в криминальный мир России влилась мощная еврейская струя благодаря развитию Одессы как крупного торгового центра, где значительную часть составляли евреи. Немецкое «Freier» переводится как «жених». Первоначально проститутки и бандерши так называли своих клиентов, посетителей борделей. Позднее уркаганы стали звать «фраерами» потенциальных жертв — презентабельного вида, модно и стильно одетых людей. Отсюда и «прифраериться» — шикарно одеться. Существовал также криминальный «промысел», где жертва тоже называлась «фраером». Мы говорим о так называемом «хипесе» («хипеш», «хипиш»). Родился этот промысел в Одессе и заключался в следующем: молодая симпатичная женщина-«хипесница» завлекала «фраера» на съёмную квартиру якобы для занятий любовью. В самый ответственный момент врывался разъярённый «муж». Дальше разыгрывался спектакль, целью которого было выпотрошить кошелёк простачка, будучи при этом уверенными, что он не обратится в полицию. Часто «хипесник» и «хипесница» действительно состояли в гражданском браке (на всякий случай)… «Хипес» происходит от еврейского «хипэ»: так на одесском идише назывался свадебный балдахин (на иврите — «хупа») или свадьба вообще. Во время еврейского обряда свадьбы под «хипэ» стояли жених с невестой. Существовала даже забавная присказка: «Если фраер при цепочке, значит, фраер при “боках”». «Бока», «бочата» — так долгое время в уголовном мире России назывались часы. Присказка эта — переделка известной в своё время народной частушки про барина:
Если барин при цепочке,
Это значит — без часов.
Если барин при галошах,
Это значит — без сапог.
Смысл частушки, таким образом, противоположен уголовному, но связь присказок про барина и «фраера» очевидна. Можно вспомнить и другую уголовную поговорку, которая дожила до сего дня и перешла в разговорную речь: «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал» — то есть недолго длились счастливые деньки; всё хорошее быстро кончается. Именно в этом смысле — «богатая жертва» — слово «фраер» употребляет неведомый автор блатной баллады. А потому нам и следует приглядеться: водились ли такие «богатенькие буратины» в Совдепии начала 30-х годов? Согласно официальным постановлениям, тогда в стране самыми высокими считались нормы индустриальных рабочих и красноармейский паёк. Даже высшая партийно-советская номенклатура официально по нормам снабжения приравнивалась к «гегемону». Однако на деле всё обстояло совершенно иначе. Элита пользовалась такими привилегиями, которые были немыслимы для обыкновенного гражданина. Ей обеспечивалось лучшее в стране спецснабжение. Верховные лидеры (секретари ЦК ВКП(б) и ЦК ВЛКСМ, председатели и их замы ЦИК СССР и России, СНК СССР и РСФСР, ВЦСПС, Центросоюза, Госплана СССР и РСФСР, Госбанка, наркомы и их замы союзных и российских наркоматов, советские дипломаты и ветераны революции, жившие в Москве) получали пайки литеры «А». Работники помельче из тех же учреждений получали пайки литеры «Б». Разумеется, подобного рода система привилегий существовала и на республиканском, и на областном уровне (хотя в несколько меньших масштабах). Елена Боннэр в воспоминаниях «Дочки-матери» пишет о своих родителях-коммунистах, которые занимали высокие посты, но находились на разных ступенях иерархической лестницы (отчим — в Коминтерне, мать — Московском комитете партии): «Папин паёк — то ли два раза в месяц, то ли чаще — приносили домой. Я не знаю, платили ли за него. В нём было масло, сыр, конфеты, какие-то консервы. Кроме этого, постоянного пайка, были ещё большие предпраздничные. Там была икра, разные балычки, шоколад и тоже сыр и масло. За маминым пайком надо было ходить — недалеко, на Петровку… В нём тоже было масло и ещё что-то, но он был значительно проще папиного». Мы можем уточнить содержимое «партийного» пайка на примере обитателей Дома правительства в Москве. В 1932 году он включал 4 кг мяса и 4 кг колбасы; 1,5 кг сливочного и 2 л растительного масла; 6 кг свежей рыбы и 2 кг сельди; по 3 кг сахара и муки (не считая печёного хлеба, которого полагалось 800 г в день); 3 кг различных круп; 8 банок консервов; 20 яиц; 2 кг сыра; 1 кг кетовой икры; 50 г чая; 1200 штук папирос; 2 куска мыла; а также 1 литр молока в день. В ассортимент входили также кондитерские изделия, овощи и фрукты. Привилегии касались не только продуктов питания, но и всего остального. Номенклатура шила на заказ в специальных мастерских одежду и обувь; ордера и талоны на пошив выдавались тоже исходя из статуса «счастливца». По нормам и в порядке очереди можно было приобрести вещи в специальных распределителях или получить со склада в Кремле. В последнем случае одежда бывала конфискованной. Ничего, не брезговали и пиджаками с «вражьего плеча»… С начала 30-х годов для элиты действовали магазины ГОРТ (Государственное объединение розничной торговли). Доступ туда имели специалисты, работавшие в центральных правительственных, партийных, комсомольских, профсоюзных и прочих учреждениях, крупные инженеры, экономисты и другие специалисты. ГОРТы торговали основными продуктами питания, деликатесами (куда входили колбасы, сухофрукты, сыры и т. д.), а также одеждой, обувью и другими дефицитными промтоварами вплоть до мыла. У ГПУ и армии были свои распределители. Московский спецмагазин ГПУ считался лучшим в Советском Союзе. Разумеется, мерилом благополучия была и зарплата. В 20-е большевик не мог получать выше партмаксимума — средней зарплаты квалифицированного пролетария. С началом «новой эпохи» всё резко меняется. Денежное довольствие политической элиты растёт. Формально партмаксимум был отменён в 1934 году. Однако ещё в октябре 1933-го постановлением ЦИК и СНК установлены новые должностные оклады номенклатуры. Председатели и секретари ЦИК СССР и союзных республик, СНК СССР и союзных республик, их замы, наркомы СССР и РСФСР и их замы; председатели Верховного суда СССР, РСФСР, краевых и областных судов; прокуроры СССР, союзных республик, краев, областей; ректоры института Красной профессуры и прочие получали оклад 500 рублей в месяц. Особо ценным товарищам устанавливались персональные зарплаты — до 800 рублей в месяц. Для сравнения: средняя зарплата рабочих составляла 125 рублей. Школьный учитель получал 100–130, врач — 150–275 рублей в месяц. Были и оклады 40–50 рублей в месяц, например медсёстры. Помимо официальной зарплаты, с 20-х годов существовали секретные денежные фонды для помощи руководящим работникам. Из этих фондов оплачивались питание в закрытых столовых, спецбуфетах, покупка квартир, мебели, книг, пособий на лечение, путевок, строительство закрытых домов отдыха и т. д. То есть номенклатура состояла на полном гособеспечении, и реальная зарплата элиты тем самым повышалась вдвое-втрое. Помимо элиты партийной и советской, существовала военная: высшие чиновники Наркомата обороны, ОГПУ/НКВД и других военных организаций союзного значения, командующие округов, армий, корпусов. Их обеспечение было примерно на том же уровне, что у большевистско-управленческой номенклатуры. Особое внимание в 30-е годы власть начинает проявлять к интеллектуалам — учёным, технической и творческой интеллигенции. Начало этому положило создание в конце 1921 года Центральной комиссии по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ) при СНК Республики Советов. Но тогда речь шла об элементарном выживании цвета нации. Так, преподаватели университетов сидели без куска хлеба, а некоторые питались картофельной шелухой. ЦЕКУБУ взяла под своё крыло наиболее ценных специалистов всех отраслей знания и искусства и давала им академический паёк, небольшое жалованье, премии за научные труды, а также дрова, бельё, обувь, одежду, бумагу, карандаши и прочее. На смену ЦЕКУБУ в 1931 году пришла Комиссия содействия ученым (КСУ). Под ее патронажем находились научные кадры союзного и мирового значения — около двух тысяч человек. Они пользовались особым денежным обеспечением, ведомственными больницами, санаториями — и, разумеется, пайками. Для учёных строились элитные жилые дома. Писатели, композиторы, архитекторы и прочая творческая интеллигенция без внимания власти тоже не остались. Им предоставляли те же льготы, что учёным мужам. Причём если о привилегиях партийцев и советских чиновников говорить было не принято, то особое положение творческой интеллигенции подчёркивалось постоянно. По слухам, которые смаковались среди обывателей, «красный граф» Алексей Толстой, «буревестник революции» Максим Горький, джазмен Леонид Утёсов и другие имели чуть ли не миллионные счета. Ну, миллионеры или нет, а некоторые известные писатели и драматурги даже в разгар кампании «сдавайте валюту» открыто получали валютные гонорары от издания своих произведений за рубежом. Можно назвать хотя бы Илью Ильфа и Евгения Петрова: их дилогия об Остапе Бендере пользовалась успехом у иностранных издателей, хотя в СССР с 30-х годов не издавалась. Валютные отчисления за постановку своих пьес в зарубежных театрах получал Михаил Булгаков (даже за те пьесы, которые были запрещены в Совдепии) — хотя «за бугром» его вечно дурачили и обсчитывали. Не остался в стороне и Михаил Шолохов: его «Тихий Дон» тоже охотно переводили на иностранные языки. Так что «богатых фраеров» во времена строительства Беломорканала было вполне достаточно. И вот тут мы переходим непосредственно к Одессе как курортному центру. В. Файтельберг-Бланк описывает это время так: «В 30-е годы в Одессе наступило временное затишье. Организованных вооруженных банд практически не было. Воры знали, что за бандитизм карают строго… Женщины стремились одеваться скромно, боясь навлечь на своих мужей подозрение в получении скрытых доходов от взяточничества, растрат, воровства или шпионажа… Время угара нэпа прошло. Большинство воров оказались в тюрьмах и лагерях. А тем, кто остался в Одессе, “работы” хронически недоставало. Грабить было некого и нечего. Народ обнищал. Исчезли богатые предприниматели — нэпманы. А что можно было украсть у скромного служащего или рабочего? Воровать стало неинтересно и невыгодно». Ну, как мы могли убедиться выше, такие выводы слишком категоричны. Да, народ большей частью действительно обнищал. Но «фраера» остались! И какие «фраера» — «фаршированные»… Как признаёт сам автор «Бандитской Одессы»: «Греться “на юга”, в Одессу, начали приезжать “утомлённые работой” воры в законе и “гастролёры” со всего СССР. Тут по-прежнему можно было купить контрабандные товары, оружие, наркотики, проститутку… На район Фонтан приезжали отдыхать советские служащие при деньгах и, греясь у моря, теряли бдительность. Беспризорники шарили по пляжам, подбирая одежду купающихся, “бомбили” санатории, вырывали сумочки из рук прогуливающихся дам». Вот именно здесь, на юге, предоставлялись замечательные возможности «помыть клиентов». Так уж устроена была Страна Советов, что для отдыха в её пределах существовало не слишком много мест — Кубань с сочинским побережьем да Крым плюс сказочная Одесса. Азовское море большей частью слишком мелководно. Так что советская элита обычно тянулась именно в Крым и Одессу (развитие Сочи как полноценного курорта началось лишь в 1934 году). А отдых за границей, в дебрях «загнивающего Запада», для идейного партийца категорически исключался. Как, впрочем, и для любого другого гражданина Советской республики. Но уж на родной земле представители элиты умели развернуться. Правда, некоторые зарубежные наблюдатели саркастически замечали, что, дескать, даже самый большой комфорт, которым наслаждается советская верхушка, не удовлетворил бы представителя низших слоев среднего класса в Соединённых Штатах Америки. Как далеки эти пессимисты от передовой части советского народа! И в самые тяжёлые времена голода и дефицита товарищи, приближенные к государственной кормушке, не отличались аскетизмом и скромностью. Например, руководители различных ведомств обожали изготовлять по индивидуальному заказу специальные салон-вагоны (за государственный счёт). При стоимости обычного мягкого вагона 70 тысяч рублей салон-вагон обходился в 300–400 тысяч, а то и более миллиона рублей. Вот описание одного из таких вагонов, предназначенного для наркома финансов Гринько: «Двери купе, спальни и ванной с внутренней стороны зеркальные, внутренняя отделка — из дуба под красное дерево с полировкой под лак, обивка потолка салона клеёнкой, стен — линкрустом по сукну, мебель особой конструкции под красное дерево, обитая шагреневой тканью». В разгар массового голода в стране (1933 год) ежемесячное потребление продуктов служебными вагонами ЦК составило: 200 кг сливочного масла, 250 кг швейцарского сыра, 500 кг колбасы, 500 кг дичи, 550 кг разного мяса, 300 кг рыбы (а также 350 кг рыбных консервов и 100 кг сельдей), 100 кг кетовой икры, 300 кг сахара, 160 кг шоколада и конфет, 100 ящиков фруктов и 60 тысяч штук экспортных папирос. Разумеется, из государственной казны. Не менее широко расходовались средства на элитные санатории и дома отдыха, куда съезжались «бонзы», прикормленная творческая интеллигенция и учёные со всей страны. Свои дома отдыха имелись у Академии наук, у театров, у когорты советских писателей, не говоря уже о военных, ОГПУ, партийной и советской верхушке. Эта публика топтала летом и улицы Одессы, представляя собой прекрасные объекты для карманников. Денег такие «жертвы» не жалели: вспомним их оклады. Конечно, при нэпе возможностей поживиться у крадуна было больше. В суровое время первой пятилетки количество «фраеров» поубавилось. Да и действительно ли эти люди «вдвойне богаче стали», чем прежние нэпманы? Кто ж считал… Но на фоне общей нищеты их сытые рожи особо бросались в глаза.
Источник: На Молдаванке музыка играет: Новые очерки о блатных и уличных песнях Александр Сидоров